Наиболее основательно к изучению данного вопроса подошли в новое и новейшее время. Все многообразие суждений о причинах возникновения философии может быть сведено к двум направлениям, по-разному толкующим духовную жизнь человека. Одно из них духовность человека не считает чем-то самостоятельным, лишает его внутренних стимулов к развитию и собственной логики: такой “дух не имеет своей истории” **, а является лишь отражением истории чего-то иного — материальной жизни. Здесь возникновение философии, науки и иных форм духовной деятельности, а также многоплановые перипетии и “изгибы” их сложного исторического развития оказываются обусловленными не развитием и вызреванием духовных способностей человека, а факторами, имеющими по отношению к философии и ее предмету самое внешнее и случайное отношение.

Классическими представителями данного направления были основоположники марксизма, а наибольшее число его приверженцев сосредоточилось в отечественной литературе. Эти исследователи основную причину возникновения философии усматривают в изменении социальных условий — в переходе от первобытно-общинного строя к рабовладельческому. Многостраничные описания особенностей отношения господина и раба, изменения характера труда, целей и стимулов производства, обострения социальных отношений и т. п. должны, по мысли авторов, подвести нас к ясному усмотрению необходимости появления философии. При этом отмечается, что если мифология представляет собой идеологию родового общества, то появление рабовладения порождает философию как свою идеологию. То, что новое общественное устройство с необходимостью производит и новую идеологию, очевидно, но то, что для рабовладения этой идеологией должна быть именно философия, а не та же самая мифология другого содержания — это не необходимо и не очевидно. Слишком далеко отстоят друг от друга способность отвлеченного мышления и страсть к абстракциям, с одной стороны, и каждодневные социально-бытовые заботы и проблемы — с другой, чтобы вторые без натяжки могли рассматриваться в качестве причин или даже условий первых.

Что касается той формы сознания, из которой возникает философия как из своего начала, то обычно таковой признается мифология. “Философия возникает как разрешение противоречия между мифологической картиной мира, построенной по законам воображения, и новым знанием и мышлением”, — пишет А. Н. Чанышев. Это положение довольно типичное, и оно отражает фактическое состояние дел в культуре к моменту возникновения философии. Следует заметить при этом, что указанное противоречие относится вовсе не к сущностному, причинному уровню, а, наоборот, к уровню лишь обнаружения. Мифологическое сознание не могли бы поколебать отдельные, в той или иной степени рационализованные положения, к примеру, математики и медицины, хотя бы в силу различных предметных областей мифологии и “научного” знания. Скепсис по отношению к мифологии вызван не этим, а прежде всего естественным развитием духовных способностей человека; противопоставление же рационального знания мифу есть лишь свидетельство и внешнее обнаружение этого духовного развития.

Впрочем, если человеческому духу отказывать в самостоятельности и рассматривать человека как духовно неизменного в его истории, то и в самом деле не останется ничего иного, как представлять культуру, являющуюся в действительности лишь объективацией потенции человека, чем-то самосущим и черпающим причины своего развития из себя самой.

Другое направление подходит к делу иначе. Оно исходит из того, что ведущую роль в развитии культуры, и в том числе в появлении философии, играют внутренние факторы, и прежде всего духовное вызревание человека. Здесь дух человека признается самостоятельным и имеющим свою историю, и эта последняя рассматривается в качестве основы истории “внешней” — истории культуры. Человек и все происходящее в нем сознательно или бессознательно есть последняя причина того, что он сознательно или бессознательно объективирует в культуре. Внутреннее есть основание для внешнего, но не наоборот. Культура может придать духовным задаткам человека то или иное содержание, может пробудить дремлющие еще его способности, но не в ее силах создать эти самые способности. И потому ни экономическая жизнь, ни мифология, ни политическая жизнь не могут быть названы причинами философии. Скорее дело обстоит так, как об этом заметил Гегель: “Отношение между философией и политической историей, формами государственного устройства, искусствами и религией поэтому не таково, что они являются причинами философии или что, наоборот, первая является причиной последних, а скорее они все вместе имеют один и тот же общий корень — дух времени”.

Является простым эмпирическим фактом то, что разнообразные познавательные способности — ощущение, восприятие, воображение, рассудок, разум — находятся в человеке в определенной, строго упорядоченной системе, развиваются в определенной последовательности и требуют для своего вызревания некоторого времени. Каждая новая, пробуждающаяся способность открывает человеку и порождает в нем новый, не переживавшийся им до сих пор аспект бытия, изменяет и его самого и его восприятие мира. Родившийся младенец “умеет” лишь ощущать и может переживать только свои собственные телесные состояния; для него на этой фазе его развития нет ни внешнего, ни внутреннего миров. Однако уже очень скоро само собой необходимо обнаружится в нем способность восприятия, которая покажет человеку, как нечто отличное от него, внешний мир. На смену восприятию придет способность воображения, преобразующая внешнее во внутреннее и закладывающая основу для внутреннего мира человека. Воображение снимает способность восприятия, т е. отрицает как самостоятельную форму деятельности, и поднимает на более высокий уровень, где восприятие подчиняется уже не собственным законам, а законам воображения. Появление рассудка делает ребенка способным к усвоению языка (вначале пассивному, а затем и активному), после чего он оказывается в состоянии овладеть числом, а в дальнейшем и отвлеченными понятиями. Вызревание разумной способности позволяет человеку усваивать понятия предельного уровня абстрактности. Каждая последующая способность опирается на предшествующую, но заставляет ее функционировать в соответствии со своими законами и доминирует над остальными формами деятельности в течение всего периода своего развития.

Так происходит развитие духовных задатков в отдельном человеке: необходимо, само собой, последовательно. Но так же, в сущности, _вызревают духовные потенции и на уровне рода, и последний в этом отношении вовсе не представляет собой что-то неизменное. Генетические программы индивидуума и всего рода подобны друг другу по виду и “набору” естественно-духовных способностей, они имеют одни и те же ступени и логику их развития. Если отдельный человек в своем индивидуальном развитии проходит определенные фазы — детство, юность, зрелость, старость и смерть, то этнос и человечество в целом в своем многотысячелетнем развитии проходят те же, или, скорее, похожие фазы. И если в индивидуальной жизни на первом этапе (детство) господствуют чувственное мышление и способность воображения, а при переходе границ зрелости проявляется разумность, то и в истории человечества (по крайней мере, в обозримом прошлом) можно различить эпоху доминирования чувственного мышления и воображения, а можно с легкостью усмотреть и такие, где царят рассудок или разум (см. далее пункт “Начало философии”).

Историческая наука свидетельствует, что в развитии человечества были периоды полного его незнакомства с техникой и культурой письма и счета, что свидетельствует о слабости рассудочной способности и чувственно-непосредственном характере мышления. Последний доминирует во всех областях сознания, в том числе и в самых высоких, и обусловливает удовлетворение религиозных и идеологических потребностей человека мифологией, построенной с помощью воображения.

Любая способность, если она назрела, проявляет себя как потребность и интерес (см. прим. выше!), как жажда и любовь к тому, к чему она есть способность. В этом смысле отвлеченное разумное мышление не является исключением. И когда род “дорастает” до этой способности, “вдруг” то здесь, то там, независимо друг от друга и одновременно, как грибы в лесу, появляются люди, любящие мудрость и одержимые поиском причин, а с другой стороны, множатся их благодарные слушатели, и вскоре все общество оказывается охваченным стремлением порождать прекрасные речи и приобщаться к мудрости; оно превращается в общественную потребность и в моду, а со временем становится неотъемлемой нормой жизни.

К числу важнейших факторов, создающих благоприятные условия для процветания философии, является довольно высокий уровень благосостояния общества и развитые производительные силы. Они позволяли некоторой части населения заниматься непроизводительным трудом и при этом не умирать от голода. Не будь у общества такой возможности, философия, даже и возникнув, не смогла бы превратиться в явление массовое — в форму сознания.

Это обстоятельство не ускользнуло от внимания Аристотеля, и он отмечал, что философствовать люди начали лишь тогда, когда в наличии оказалось почти все необходимое — и то, что облегчает жизнь, и то, что доставляет удовольствия. Чтобы философствовать, человек должен быть освобожден от каждодневных забот о пропитании, иметь достаточно средств для существования и свободное время, что в условиях рабовладельческого общества означало — быть свободным. И первые философы были выходцами из богатых и знатных семей.

Разум и его “предшественник” — рассудок, набравший силу значительно раньше, являются формами мышления, а потому сущность их одна и та же: они сводят многообразное к единству. Тем не менее различие между ними есть, и весьма серьезное. Они по-разному видят свой предмет — связь множественности и единства, делают разные акценты и оценки. Рассудок, как первое отрицание чувственности, гораздо теснее связан с чувственностью, множественностью и конечным, чем разум. Рассудок не хочет и не может преодолеть множественности, она видится ему более фундаментальной, более реальной и более важной, нежели единство; последнее может мыслиться им только относительно. Рассудок смотрит на единство сквозь множественность, и потому множественность заслоняет от него единство. Мир предстоит ему как бесконечное множество разнообразных, конечных, обособленных друг от друга предметов.

Разум заявляет о себе как о полной противоположности рассудка. Ему не терпится преодолеть множественность и чувственность, подняться над конечным и увидеть бесконечное. Он смотрит на многое и конечное сквозь призму единства и видит прежде всего именно единство, которое считается им поистине сущим. Лишь достигая разумной фазы, человек может мыслить противоположности (множество) тождественными (одним).

Чтобы ясны были эти отвлеченные рассуждения, обратимся к конкретному материалу. В мифах, как и в философии, речь также может идти о предельных предметах, например об одном первоначале, являющемся источником всего, порождающем бесконечное множество разнообразных вещей и существ: стихии, богов, людей, животных; о взаимоотношениях этого порождающего единства с порожденным множеством и т. д. Но форма мифического рассмотрения при этом сугубо рассудочная. Миф не преодолевает множественности и считает обособленное существование порожденных отдельных предметов вполне самостоятельным и реальным. Само первоначало из чего-то единственно сущего превращается в процессе порождения мира лишь в один из ряда многих других предметов. Как сын отличается от отца и живет своей жизнью, так и порожденное в мифе считается самостоятельным по отношению к своему источнику.

Совсем иначе видит философское сознание. Здесь порожденное множество не считается самостоятельным по отношению к порождающему единству, и, хотя множество обособленных друг от друга и от своего начала предметов налицо, философ смотрит на него так, как будто его нет. Для него существует только одно, и, кроме одного ничего нет. Именно так нужно понимать центральный тезис “все есть Одно”. Все есть не более чем одно, оно только кажется чем-то отличным от одного, обособленным и самостоятельным, а по сути, по истине множественность подлежит ему, является его метаморфозами. Возникновение обособленных предметов и возвращение их в свою основу никаких существенных изменений в последней не производит, потому вполне можно сказать. что на уровне сущности никаких рождения и гибели нет.

Такой образ мышления вполне можно считать философским, а начало философии связывать с тем воззрением, которое окажется в состоянии сформулировать свое кредо в виде положения, близкого по содержанию тезису “все есть Одно”.

Появление новой способности и сформировавшейся на ее базе философии стимулировало и развитие их самосознания. Надлежало решить двуединую задачу: 1) уяснить себе свою специфику, найти свой объект исследования, отличный, например, от объекта чувственного познания, определить свой собственный источник и понять ту роль, какую мышление играет в мироздании; 2) нужно было найти место разумного мышления в раду других способностей, а соответственно осознать отношение философии к мифологии и к научному познанию, установить границы и компетенцию каждого.

Впервые в древнегреческой философии наличие и своеобразие отвлеченного мышления было усмотрено элейской школой, которая нашла его отличным и даже противоположным прежней основной познавательной способности — чувственному мышлению. Чистая мысль показала себя совершенно невещественной и бестелесной, имеющей свои собственные законы (в сравнении с законами чувственно воспринимаемой реальности), строгой, последовательной и необходимой. Своеобразие и достоинства отвлеченного логического мышления так поразили элейцев, что, например, Парменид связывал получение знания о нем с откровением божества и отразил это в своей поэме.

После элеатов отвлеченную мысль “видели” уже многие и даже пытались составлять логические определения тех или иных предметов, как. например, Демокрит. Но при этом философы совершенно не понимали, что порождает в них такое мышление и к чему оно может быть приложимо. Источник мысли видели в стихиях (земле, огне, воде, воздухе), в их пропорциональном смешении друг с другом, в формах атомов и т. д. Несоответствие нетелесной отвлеченной мысли и телесного ее производителя было достаточно очевидным и не могло не смущать. Однако дело не сдвинулось с места, пока Анаксагор не предложил считать источником чистого мышления по всем параметрам соответствующий ему Ум.

Но уже и обнаружив источник мышления, не могли усмотреть его объект. Элейцы, например, логические характеристики переносили на конкретные чувственные предметы, порождая тем самым апории; Анаксагоров “Ум”, производящий отвлеченное мышление, тоже должен был, за неимением более достойного объекта, довольствоваться чувственными предметами. Но, не усмотрев способа связи ума с веществом и не видя, откуда ум мог бы взять свое содержание, Анаксагор так и оставил его без применения. Только учение об идеях доставит уму и мышлению соответствующий их природе объект.

Едва появившись, философия (т. е. отвлеченное разумное мышление) нашла себя противоположной прежде всего мифо-религиозному сознанию как прежней форме мировоззренческого мышления. Конкуренция была обусловлена тем, что и мифология и философия притязали высказываться об одном и том же предмете — о Боге, о Божественном, т. е. об Одном универсальном всепорождающем начале в его отношении к порожденному конечному множеству, но способы их постижения этого предмета оказались взаимоисключающими. Разум видит этот предмет иначе, чем сила воображения и рассудок (это те способности, которые лежат в основе мифологии).

Для него картина мира, нарисованная мифологическим сознанием, лишена реальности. Реальным в отношении Божественного ему представляется лишь то, что изображено с помощью отвлеченного мышления. В мифологическом же описании мира горнего философия усматривает грубый антропоморфизм. Последний состоял в приписывании божеству чисто человеческих характеристик, начиная от внешнего облика и кончая особенностями поведения.

Предметное сходство и методологические различия сделали мифологию и философию непримиримыми противниками. В этой борьбе, наиболее острой вначале, но постепенно теряющей свой накал, мифологическое сознание утрачивало господствующие позиции и под воздействием отвлеченной мысли превращалось в собрание аллегорий, лишь иносказательно выражающих содержание универсальной (постигаемой в мыслях) мудрости.

Осознав собственное своеобразие, разум приступил к выдавливанию также и рассудка. Иногда это принимало довольно резкие формы, как, например, у элейцев, убежденных, что по истине существует лишь Одно, а многого нет, и отрицавших на таком основании саму возможность участия рассудка в познании истины. Однако такого радикализма они и сами не выдержали и вынуждены были искать компромисс разума с рассудком.

Рассудок, конечно, не философичен и сам своими силами не способен породить философский образ мышления. Это, однако, не исключает того, что и с появлением разума и философии рассудок продолжает активно ими использоваться. Разум не упраздняет рассудок, а лишь теснит его, отменяет его как единственно возможную точку зрения на мир, сужает сферу его применимости, выводя из-под контроля рассудка идею одного и целого и оставляя ему многое и части.

И последнее.